Про колдуна-Мишу и Деда-людоеда

[erika-xero]

Первая часть рассказика. Пишу его немножко в другой стилистике, в отличие от основной истории, немножко как сказочку. Осторожно, там элементы хоррора!

Бальтазар не любил солнечный свет.
Строго говоря, Бальтазар не любил никакого света: но с лунным, со свечным, или, скажем, со светом масляной лампы он был готов мириться. Но вот с солнечным - никогда.
Причин тому было сразу три.
Первая состояла в том, что глаза Бальтазара были чрезвычайно чувствительны: настолько, что когда Миха чиркал спичкой по шершавой стороне коробочки, старик невольно жмурился и прятал своё лицо в сгибе локтя или в складках рукава своей неизменной чёрной робы, пропахшей потом, алхимическими препаратами и...
Чего греха таить. И кровью тоже.
Вторая причина состояла в том, что в полумраке Бальтазар ощущал себя значительно более уверенным в себе. Дело в том, что сумрак, а ещё лучше - густые тени, размывают очертания предметов и скрывают в темноте некоторые неприглядные детали. А уж что-то, то именно неприглядные детали Бальтазар рассматривать не любил больше всего: притом его бледное тело и его худое лицо, походившее на обтянутый бледной кожей череп, были ими щедро усыпаны. В лучах яркого света Бальтазар был как на ладони во всём своём невероятном безобразии, в то время как в неверном свете дрожащего пламени его наружность была еще хоть сколько-то сносной.
Третьей причиной было то, какую реакцию вызывала внешность Бальтазара у широкой общественности.
Семь с половиной футов росту - в собственной землянке он перемещался на полусогнутых ногах, пригибая бугристую голову. Кожа его была сухой, словно пергамент, глубоко посаженные глаза с потемневшими белками всегда как-то нездорово поблёскивали. Длинные руки свисали к земле: ладони у Бальтазара были здоровые, как две лопаты, а уж пальцы-то! Когда Бальтазар был не в духе, его нестриженные ломкие когти тихонечко царапали доски пола: шкряб... шкряб... шкряб...
С какой стороны ни посмотри, но он был, всё-таки, гармоничной личностью. Не только его представления о себе полностью соответствовали мрачной действительности: его чудовищная внешность была отражением внутреннего содержания. Михе всегда было немного жутко, когда старик подбирался к нему со спины (всегда бесшумно), наклонялся, щекоча своим дыханием шею мальчика, заскорузлым пальцем водил по странице раскрытой перед ними книги. Но не близость стариковского тела пугала мальчику, отнюдь. Но его зубы...
О, его зубы.
Их соседство с голой Михиной шеей сводило мальчишку с ума. Ноги его становились ватными, и он немедленно начинал потеть, словно мышь, прижатая когтистой котовьей лапой. Старик шумно втягивал узкими ноздрями запах его кожи, когда просил Миху объяснить, понял ли он только что прочитанное. Миха это чувствовал, но также он знал, что это не имело никакого отношения к извращённым страстям, порой одолевавшим подобных Бальтазару омерзительных стариков. Нет, его не интересовали мальчишки, его вообще никто не интересовал - по крайней мере, в этом смысле.
Но вот кровь...
Бальтазар никогда не брал её у Михи силой. И никогда он о ней не просил, а Миха слишком боялся предлагать ему сам. Но однажды, когда мальчишка разделывал принесённый из деревни кусок свиной туши (Миха ел мясо варёным, а Бальтазар, как правило, сырым), он порезал руку. Плохо порезал, глубоко, до самого красного мяса - кровь брызнула на посеревшие от времени доски.
Бальтазар склонился тогда к самой столешнице, дрожа всем телом. Широко распахнутые глаза его горели безумием. Распахнув истончившиеся губы он вывалил на дерево свой длинный, синюшный язык, и лакал, лакал, лакал... вылизывал шершавое дерево досуха...
Миха тогда убежал из дома. Несколько дней он не возвращался: днём шатался по деревне, берясь за любую работу, какая подвернётся под руку, а ночью спал, забившись в чужой амбар.
И всё-таки, он не мог оставить старика насовсем. Миха вернулся на четвертый день - разумеется, после заката - Бальтазар сидел за столом, обхватив свою лысую голову узловатыми пальцами, и плакал. От принесённого мальчишкой куска мяса уже ничего не осталось - и теперь, по всей видимости, старика вновь одолевал голод. Миха принёс ему десяток крупных белых куриных яиц - очередное подношение деревенких, в их глазах - залог того, что лесной отшельник не тронет их семьи...
"Парочку в тёплое место положим," - сказал Миха обрадовавшемуся старику, - "глядишь, цыплятки вылупятся".
И они продолжили вести свою странную жизнь вдвоём. "Симбиоз", - называл это Бальтазар, и тут же пояснял: "это когда два существа, принадлежащие разным видам, существуют бок о бок, помогая друг другу. Вот ты, например, бегаешь за меня в деревню, да? Ведёшь за меня хозяйство. А я за это учу тебя всему, что знаю - такой вот у нас межвидовой обмен".
Бальтазар действительно учил Миху. До жизни в землянке старика, мальчишкаа едва умел читать по слогам: теперь же он уверенно производил сложные математические рассчёты. Рука его стала твёрдой: он с лёгкостью рисовал круг без помощи циркуля и мог провести линию из одной точки в другую с закрытыми глазами.
Но когда Бальтазар говорил о том, что они - "разные виды", "две ветки эволюции" или "существуют в двух параллельных мирах" он, всё-таки, кривил душой. Он был уродлив, да, очень несчастен, он мучился от чудовищной тяги, которую изо всех сил старался побороть. И именно из-за того, что Бальтазар ни единой секунды не прекращал борьбы со своим тёмным "я", Миха упрямо продолжал считать его человеком.

***

Когда Бальтазар нашёл его, была весна.
Он шёл, а вернее, бежал на всех четырех - быстрее волка, быстрее косули! - на запах крови. Свежей крови, чистой, как первый снег, нетронутой, не осквернённой людскими страстями крови ребёнка. Танцующий лес проносился мимо, деревья вертелись, скручивались спиралями, мелькали перед глазами и тут же исчезали у него за спиной. Бальтазар был голоден, голоден так сильно, что желудок пронзала острая боль, а вязкая нитка слюны свисала с выпуклого подбородка на его впалую грудь.
Та весна была холодной. Ночью выпал снег.
Миха лежал лицом вниз, широко раскинув тонкие руки. Скатившись в овраг, он лежал там такой же белый, как всё вокруг - как земля, как камни, как кружевные остовы мёртвых деревьев. Диковинным цветком смотрелись на снегу его растрёпанные огненные волосы. Ещё один цветок, ярко алый, расплывался на принявшей Миху в свои холодные объятья белизне.
Такой тонкий. Маленький. Покрытый синяками с головы до ног, в порванных штанах и перепачканной рубашке, в одном ботинке - второй слетел с него при падении. Бальтазар сгрёб ребёнка когтистой лапой, перевернул его, и уставился, как зачарованный...
Он был ещё живой. Бальтазар чувствовал, как билось его маленькое сердечко под тонкой кожей. Хотелось снять с него рубашечку, обсосать льняную ткань, щедро напитанную кровью - упав, мальчишка почти напоролся на обломанное дерево и его грудь была раскрыта, как книга, обнажая красную, нежную плоть. От окровавленной раны шёл пар.
Сам того не зная, почему, Бальтазар сгрёб тельце ребёнка в охапку, прижал к груди и укутал в чёрную робу. И побежал - теперь на двоих ногах...