Я жив покуда я верю в чудо
Удивительное дело, как быстро забывается написанное.
В поисках нескольких старых работ я наткнулась на несколько обрывающихся на полуслове текстов, которые сами по себе были довольно-таки интересны. Хотя бы тем, что я совершенно не помнила, мои они или чьи-то еще. Поиск в гугле никаких результатов не дал, да и не в моей это привычке сохранять себе какие-то тексты на компьютер - зачем, если можно просто добавлять в закладки?
Так или иначе, пару этих отрывков хотелось бы положить сюда, чтобы не потерять.
"Моя семья ненавидела все, что я делал, с самого рождения.
Отец мой так и не стал главой рода, деда на этой должности сменила мать. Мать окружала меня любовью, заботой, обожанием, и не оставляла меня в одиночестве ни секунды: все детство я люто боялся, что она смотрит на меня даже тогда, когда ее нет рядом.
Отец преимущественно хватался за воспитание чада лишь тогда, когда случалось нечто чрезвычайное, и лишь за особенно тяжкую провинность я получал нагоняй в двойном исполнении - мамином, а затем, папином.
Когда я рисовал, меня ругали за то, что я рисовал, когда я не рисовал - ругали за то, что я не рисовал ничего вообще, когда я не играл на инструментах я получал нагоняй, и когда играл это всех раздражало. Я рос любимым - и никем не любимым одновременно.
Сверстники ненавидели меня за то, что я особенный. Я не говорю, что я лучше их, или же хуже, нет, я особенный, другой, и я это прекрасно осознаю и по сей день. Меня преследовали фантазии, я закрывал глаза и мир вокруг меня менялся; когда я впадал в этот транс, переставая видеть и слышать, сверстники ненавидели меня особенно сильно за то, что не могли сделать то же самое.
Я был противоречив. Одна часть меня ютилась в уголке, неприметная, измученная, уставшая и одинокая, вторая, огромная, необъятная и равнодушная, не имела эмоций и чувств.
Я жаждал любви и в то же время люто ненавидел людей и хотел одиночества.
Я рос художником.
Мне не нравился мир таким, какой он есть, но я любил представлять свой собственный, за что сам себя я прозвал демиургом.
Люди - не боги, их миры, их создания, не способны воплотиться в жизнь, но я верил, что есть где-то идеальный мир, где все, что я создал, может существовать. Или что, к примеру, вселенная настолько необъятна, что где-то выдуманное мной все-таки происходит, и оно не выдумано, а просто увидено мной через слои реальности.
Я СТРАСТНО желал магии.
Я несся на велосипеде, и велосипед обретал крылья. Рукава нелепой футболки становились сверкающими на солнце наплечниками, тело делалось неповоротливым под тяжестью лат, педали становились стременами, а велосипед - белым скакуном.
Моя шляпа, надвинутая на лоб, становилась шлемом, белым, с птичьим клювом; из под шлема развевались белоснежные локоны до середины спины.
Я смотрел на мир пронзительно синими глазами, каких у меня никогда не было, и мир менялся.
Исчезали дома. Исчезали люди. Только поле, бескрайнее синее небо над головой, красивое настолько, что хотелось плакать, глядя на него; только лес, шорох листвы и трав, спокойствие одиночества.
Я жил на два мира.
Я был Демиургом."
Еще один отрывок, довольно забавный, был посвящен некоему малолетнему принцу, который - черт его знает, почему! - проводил свои царственные будни в малиновых кустах.
"Быть принцем нелегко. Весь день забит делами, главное из которых стоит в расписании раз восемь или девять, и называется приблизительно так: праздное безделие.
У меня нет братьев и сестер, так что за мной постоянно наблюдают. Наблюдают и сейчас.
А я, представьте, совсем недостойно принца, стою в кустах, весь в малиновых пятнах, и собираю ягодки. Видите ли, потому, что захотелось.
Адонис, вот уже второй год как, обучается военному искусству. Как ошалелый, скачет на лошади, машет клинком, устраивает гулянки и ищет себе невесту.
А я что? Я малинку собираю.
Нда...
Вот, нянюшка уже стремглав несется меня спасать от шипов. Уползаю от нее через кусты - меня ловят за ногу, и в качестве трофея получают мою левую туфлю. Я скрываюсь в малиннике, с удовольствием ощущая, как саднит кожа от свежих царапин, а штанины мокнут от свежей грязи.
Здесь темно, несет клопами, и я рискую наткнуться на кого-нибудь из детей прислуги. А, вот и они - жрут малину, все перемазанные, глазенки напуганные-напуганные, будто я их розгами отхожу. Трамон, может быть, и отходил бы, мой дорогой кузен, но не я - мне до челядинской детворы дела нет.
Это не от равнодушия. Это так."
В поисках нескольких старых работ я наткнулась на несколько обрывающихся на полуслове текстов, которые сами по себе были довольно-таки интересны. Хотя бы тем, что я совершенно не помнила, мои они или чьи-то еще. Поиск в гугле никаких результатов не дал, да и не в моей это привычке сохранять себе какие-то тексты на компьютер - зачем, если можно просто добавлять в закладки?
Так или иначе, пару этих отрывков хотелось бы положить сюда, чтобы не потерять.
"Моя семья ненавидела все, что я делал, с самого рождения.
Отец мой так и не стал главой рода, деда на этой должности сменила мать. Мать окружала меня любовью, заботой, обожанием, и не оставляла меня в одиночестве ни секунды: все детство я люто боялся, что она смотрит на меня даже тогда, когда ее нет рядом.
Отец преимущественно хватался за воспитание чада лишь тогда, когда случалось нечто чрезвычайное, и лишь за особенно тяжкую провинность я получал нагоняй в двойном исполнении - мамином, а затем, папином.
Когда я рисовал, меня ругали за то, что я рисовал, когда я не рисовал - ругали за то, что я не рисовал ничего вообще, когда я не играл на инструментах я получал нагоняй, и когда играл это всех раздражало. Я рос любимым - и никем не любимым одновременно.
Сверстники ненавидели меня за то, что я особенный. Я не говорю, что я лучше их, или же хуже, нет, я особенный, другой, и я это прекрасно осознаю и по сей день. Меня преследовали фантазии, я закрывал глаза и мир вокруг меня менялся; когда я впадал в этот транс, переставая видеть и слышать, сверстники ненавидели меня особенно сильно за то, что не могли сделать то же самое.
Я был противоречив. Одна часть меня ютилась в уголке, неприметная, измученная, уставшая и одинокая, вторая, огромная, необъятная и равнодушная, не имела эмоций и чувств.
Я жаждал любви и в то же время люто ненавидел людей и хотел одиночества.
Я рос художником.
Мне не нравился мир таким, какой он есть, но я любил представлять свой собственный, за что сам себя я прозвал демиургом.
Люди - не боги, их миры, их создания, не способны воплотиться в жизнь, но я верил, что есть где-то идеальный мир, где все, что я создал, может существовать. Или что, к примеру, вселенная настолько необъятна, что где-то выдуманное мной все-таки происходит, и оно не выдумано, а просто увидено мной через слои реальности.
Я СТРАСТНО желал магии.
Я несся на велосипеде, и велосипед обретал крылья. Рукава нелепой футболки становились сверкающими на солнце наплечниками, тело делалось неповоротливым под тяжестью лат, педали становились стременами, а велосипед - белым скакуном.
Моя шляпа, надвинутая на лоб, становилась шлемом, белым, с птичьим клювом; из под шлема развевались белоснежные локоны до середины спины.
Я смотрел на мир пронзительно синими глазами, каких у меня никогда не было, и мир менялся.
Исчезали дома. Исчезали люди. Только поле, бескрайнее синее небо над головой, красивое настолько, что хотелось плакать, глядя на него; только лес, шорох листвы и трав, спокойствие одиночества.
Я жил на два мира.
Я был Демиургом."
Еще один отрывок, довольно забавный, был посвящен некоему малолетнему принцу, который - черт его знает, почему! - проводил свои царственные будни в малиновых кустах.
"Быть принцем нелегко. Весь день забит делами, главное из которых стоит в расписании раз восемь или девять, и называется приблизительно так: праздное безделие.
У меня нет братьев и сестер, так что за мной постоянно наблюдают. Наблюдают и сейчас.
А я, представьте, совсем недостойно принца, стою в кустах, весь в малиновых пятнах, и собираю ягодки. Видите ли, потому, что захотелось.
Адонис, вот уже второй год как, обучается военному искусству. Как ошалелый, скачет на лошади, машет клинком, устраивает гулянки и ищет себе невесту.
А я что? Я малинку собираю.
Нда...
Вот, нянюшка уже стремглав несется меня спасать от шипов. Уползаю от нее через кусты - меня ловят за ногу, и в качестве трофея получают мою левую туфлю. Я скрываюсь в малиннике, с удовольствием ощущая, как саднит кожа от свежих царапин, а штанины мокнут от свежей грязи.
Здесь темно, несет клопами, и я рискую наткнуться на кого-нибудь из детей прислуги. А, вот и они - жрут малину, все перемазанные, глазенки напуганные-напуганные, будто я их розгами отхожу. Трамон, может быть, и отходил бы, мой дорогой кузен, но не я - мне до челядинской детворы дела нет.
Это не от равнодушия. Это так."